Он (человек) создал такое целое (бога), чтобы иметь возможность веровать в свою собственную ценность.
Всякое верование есть признание чего-либо за истинное.
Кто расстался с Богом, тот тем крепче держится за веру в мораль.
В религии отсутствует необходимость смотреть на нас самих как на творцов ценностей.
Жаждут такого состояния, в котором нет больше страдания: жизнь фактически воспринимается как причина всякого зла.
Слабый вредит сам себе.
Ничего не делать полезнее, чем делать что попало...
Вся практика орденов, отшельников, философов, факиров внушена той правильной оценкой, что известный род людей приносит себе, пожалуй, больше всего пользы, когда ставит себе возможно большие препятствия к действию.
Не природа безнравственна, когда она без сострадания относится к дегенератам: наоборот рост физиологического и морального зла в человеческом роде есть следствие болезненной и противоестественной морали. Чувствительность большинства людей болезненна и неестественна.
Нет солидарности в обществе, где имеются неплодотворные, непродуктивные и разрушительные элементы, которые к тому же дадут ещё более выродившееся, чем они сами, потомство.
Вся наша социология не знает другого инстинкта, кроме инстинкта стада, то есть суммирования нулей, где каждый нуль имеет «одинаковые права», где считается добродетелью быть нулем...
Жизнь есть результат войны, само общество — средство для войны.
Я учу говорить нет всему, что ослабляет, что истощает... Я учу говорить да всему, что усиливает, что накопляет силы, что оправдывает чувство силы. До сих пор никто не учил ни тому ни другому: учили добродетели, самоотречению, состраданию, учили даже отрицанию жизни. Всё это суть ценности истощенных.
Из под священных имен я извлек разрушительные тенденции: Богом назвали то, что ослабляет, учит слабости, заражает слабостью... я открыл, что «хороший человек» есть форма самоутверждения декаданса.
Следует чтить рок, рок, говорящий слабому: «Погибни!..»
Если бы страдающий, угнетённый человек потерял веру в свое право презирать волю к власти, он вступил бы в полосу самого безнадежного отчаяния.
Наша современная жизнь стала страшно дорога ввиду массы посредников; между тем в античном городе, а как отголосок древности и во многих городах Испании и Италии, каждый выступал сам за себя и не дал бы даже ломаного гроша за такого современного представителя и посредника.
Терпимость — в сущности не способность сказать «да» или «нет».
Быть может, я лучше всех знаю, почему человек смеётся: он один страдает так глубоко, что принужден был изобрести смех.
Чувство ценности всегда отстаёт; оно выражает условия сохранения, роста, соответствующие гораздо более раннему времени; оно борется против новых условий существования, под влиянием которых оно не возникало и которых оно неизбежно не понимает; оно тормозит, возбуждает подозрение против всего нового.
Фактически всякое крупное возрастание влечёт за собой и огромное отмирание частей и разрушение: симптомы упадка характерны для времен огромных движений вперёд; каждое плодотворное и могущественное движение человеческой мысли вызывало одновременно и нигилистическое движение.
Половая любовь — род спорта, в котором брак играет роль препятствия и приманки; развлекаются и живут ради удовольствия.
У нас едва ли был бы ещё какой-либо интерес к познанию, если бы по дороге к нему мы принуждены были скучать.
Мы не верим в право, которое не покоилось бы на силе отстоять себя.
Мы не признаём великим ничего, к чему бы не примешивалось и великого преступления; мы воспринимаем всякое величие как постановку себя вне круга морали.
Собственники, как один человек держаться той веры, «что надо иметь нечто, чтобы быть чем нибудь». И это — старейший и самый здоровый из всех инстинктов; я бы прибавил: «нужно стремиться иметь большее, чем имеешь, если хочешь стать чем либо большим».
...
Иметь и делать иметь больше, рост одним словом, в этом сама жизнь.
Кто может повелевать, находит таких, которые должны подчиняться: я имею в виду, например, Наполеона и Бисмарка.
Нет моральных явлений, а есть только моральные интерпретации этих явлений.
Мораль как принцип сохранения более крупных групп путём подчинения их членов: полезна для человека-«орудия».
Мораль как принцип сохранения ввиду внутренней опасности, угрожающей человеку со стороны страстей: полезна для «среднего» человека.
Мы видим, к чему сводится жизнь в обществе: каждый отдельный индивид приносится в жертву и служит орудием. Пройдите по улице — и вы увидите только рабов.
Чем опаснее кажется стаду известное свойство, тем основательнее оно подвергается опале.
Мораль правдивости в стаде. «Ты должен быть доступен познанию, твоё внутреннее я должно обнаруживаться в отчётливых и неизменных знаках, иначе ты опасен; и если ты зол, то твоя способность притворяться крайне вредна для стада. Мы презираем таинственных, не поддающихся познанию. Следовательно, ты должен сам считать себя познаваемым, ты не должен быть скрытным от самого себя, ты не должен верить в свою изменчивость»
Инстинкт стада видит в середине и среднем нечто высшее и наиболее ценное: это — то положение, которое занимает большинство, и тот образ поведения и действия, которые ему при этом свойственны.
Стадо ощущает исключение, стоящее как над ним, так и под ним, как нечто враждебное и вредное. Его уловка по отношению к исключениям высшего порядка, к более сильным, более могущественным, более мудрым, более плодотворным, заключается в том, чтобы убедить их взять на себя роль блюстителей, пастырей, стражей, стать первыми слугами стада: таким образом оно превращает опасность в выгоду.
Мы необузданны в наших желаниях, бывают минуты когда мы готовы пожрать друг друга... Но «чувство общности» одерживает над нами верх: заметьте же себе это, это почти определение нравственности.
«О грешнике» более радуется Бог, чем «о праведнике».
Стадо по отношению к внешнему миру враждебно, корыстолюбиво, безжалостно, исполнено властолюбия, недоверия и т.д.
Я учу: стадо стремится сохранить известный тип и обороняется на обе стороны — как против вырождающихся (преступников и т.д.), так и против выдающихся над ним. Тенденция стала направлена на неподвижность, застой и сохранение, в нём нет ничего творческого.
Приятные чувства, которые внушает нам добрый, доброжелательный, справедливый человек, суть чувства нашей личной безопасности и равенства; этим путём стадное животное идеализирует свою стадную природу и только тогда чувствует себя хорошо.
Если ты чувствуешь в своих бескорыстных и самоотверженных поступках опасность для себя, своё уклонение с пути, то ты не принадлежишь стаду.
Моя философия направлена в сторону иерархии — не в сторону индивидуалистической морали. Стадное чувство должно господствовать в стаде, но не выходить за его пределы: вожакам стада нужна в самом корне своём отличная от стадной оценка их собственных поступков.
Поступок сам по себе совершенно лишён ценности: всё дело в том, кто его совершает. То же самое «преступление» может быть в одном случае верховным правом, в другом — позорным клеймом. В действительности только эгоизм побуждает судящих рассматривать данный поступок или его автора в отношении к их собственной пользе или вреду.
Немало животных видов исчезло с лица земли; если бы исчез человек, то ничего в свете не изменилось бы. Нужно быть достаточно философом, чтобы с удовольствием созерцать и это.
Господство добродетели может быть достигнуто только с помощью тех же средств, которыми вообще достигают господства, и, во всяком случае, не посредством добродетели.
Кто знает как возникает слава, тот будет относится подозрительно и к той славе, которой пользуется добродетель.
Требовать чтобы они (иные расы и сословия) были «добродетельны», значило бы требовать, чтобы они: изменили свой характер, вылезли из своей кожи и зачеркнули своё прошлое, перестали различаться друг от друга, яснее: чтобы они погибли.
Воля к установлению одной морали является на поверку тиранией того вида, для которого она скроена, над другими видами: это — уничтожение или переобмундирование последних по образцу господствующего вида.
Нужно защищать добродетель против проповедников добродетели: это её злейшие враги. Ибо они проповедуют добродетель как идеал для всех; они отнимают у добродетели прелесть чего-то редкого, неподражаемого, исключительного, незаурядного — её аристократическое обаяние.
Нельзя какой-нибудь вещи принести большей пользы, как преследуя её и травя её всеми собаками.
Если мы будем наблюдать человека со стороны его желаний, он покажется нам самым нелепым существом... Ему как бы нужна арена для упражнений в трусости, лености, слабости, слащавости, низкопоклонстве, чтобы дать возможность отдыха его сильным и мужественным добродетелям: это и есть желательности человека, его «идеалы».
Спасение вечной души! Самая крайняя форма сосредоточения на себе.
Каждый желает, чтобы никакое другое учение и никакая другая оценка не получили преобладания, кроме тех, которые для него выгодны.
Борющийся старается превратить своего противника в свою противоположность, только мысленно. Он старается внушить себе веру в самого себя в такой мере, чтобы иметь за собой мужество «доброго дела» (как будто они есть доброе дело); как будто его противник борется против вкуса, разума, добродетели...
Можно избрать себе какой угодно, хотя бы самый странный идеал, но не следует требовать, чтобы этот идеал стал всеобщим идеалом, ибо через это он лишается характера известной привилегии, преимущества. Идеал нужен для того, чтобы отличаться от других, а не для того, чтобы уравнивать себя с другими.
Человек начинает любить средства ради них самих, забывая, что это только средства.
Известной породе человека (народе, расе), по-видимому, наступает конец, как только она проявляет терпимость, как только она начинает признавать за другими равные права и перестает стремиться к господству.
«Хорошие люди все слабы: они хороши потому, что недостаточно сильны, чтобы быть дурными» — сказал Бакеру вождь племени Латука-Коморо.
Человек — посредственный эгоист: даже самый ловкий придаёт больше важности своей привычке, чем своей выгоде.
«Жизнь всегда живет на средства другой жизни», кто этого не понимает, тот не сделал по отношению к себе даже первого шага к честности.
Преобладание религиозных и моральных суждений есть признак низкой культуры.
Как будто только то правильно и нормально, что направляется разумом, в то время как страсти представляют нечто ненормальное, опасное, полуживотное и, кроме того, со стороны их цели, не что иное, как стремление к наслаждению.
Не нуждается ли добродетель в несчастии, лишениях и самоистязании как в необходимом условии?
Мораль — это зверинец; предпосылка её — та, что железные прутья могут быть полезнее, чем свобода, даже для уже уловленных; другая предпосылка, что существуют укротители зверей, которые не останавливаются перед самыми ужасными средствами, которые умеют пользоваться раскалённым железом. Эта ужасная порода, которая вступает в борьбу с дикими животными, называет себя священниками.
Нравственный человек не есть улучшенный человек, а только ослабленный. Но он менее вреден.
Представляет огромную опасность убеждение что человечество продолжает расти как целое, если индивиды делаются вялыми, похожими друг на друга, посредственными. Человечество — это абстракция: целью воспитания даже в единичных случаях может быть только более сильный человек.
Мораль была нужна, чтобы обеспечить человеку победу в его борьбе с природой и «диким зверем».
Глубочайшая благодарность морали за то, что она сделала до сих пор, но теперь она только бремя, которое может сделаться роковым. Она сама, предписываемая нам правдивость, принуждает нас к отрицанию морали.
Философия имеет мало общего с добродетелью.
Учёный — стадное животное в царстве познания. Он занимается исследованиями, потому что ему так велено и потому что он видел, что до него так поступали.
Не следует скрывать и искажать факты, показывающие, каким образом наши мысли пришли нам в голову.
Мораль в своей основе враждебна науке и именно потому, что наука придает важное значение таким предметам, которые с «добром» и «злом» не имеют ничего общего.
Интеллект не может критиковать сам себя именно потому, что мы не имеем возможности сравнивать его с иновидными интеллектами.
Истина есть тот род заблуждения, без которого некоторый определённый род живых существ не мог бы жить. Ценность для жизни является последним основанием.
Наш интеллект является следствием условий существования — мы не имели бы его, если бы он не был нам необходим; и будь он нам нужен не таким — если вообще допустить что мы могли бы жить иначе, — он был бы не таким.
Доверие к разуму и его категориям показывает лишь проверенную на опыте полезность её для жизни, но не её «истинность».
Мир представляется нам логичным, потому что мы сами его сначала логизировали.
«Истина» не означает противоположности заблуждению, но лишь положение различных заблуждений по отношению друг к другу.
Мы ничего не имеем, кроме мышления и ощущения.
Не исключена возможность, что истинный характер вещей до такой степени вреден предпосылкам жизни, так им противоречит, что нужна именно иллюзорность для того, чтобы иметь возможность жить.
Мы считаем, быть может, истинным, добрым, ценным то, что полезно для сохранения рода.
Наука возникла из отвращения интеллекта к хаосу.
Человек хочет найти формулы, которые могли бы упростить громадную массу данных опыта.
Полезно в отношении ускорения темпа развития совсем не то, что полезно с точки зрения прочности и устойчивости форм развития.
Деление протоплазмы на две части имеет место тогда, когда у неё не хватает больше силы справиться с усвоенным материалом, — рождение есть следствие бессилия.
Прясть дальше нить жизни, и притом так, чтобы нить делалась всё прочнее, — вот истинная задача.
Ощущения и мысли суть нечто крайне незначительное и редкое в сравнении с бесчисленными органическими процессами, непрерывно сменяющими друг друга в организме.
Бесчисленное количество индивидов приносятся в жертву немногим, как условие их возможности. Не стоит обманываться, совершенно так же обстоит дело с народами и расами: они образуют «материал» для создания отдельных ценных индивидов, которые продолжают великий процесс.
Основные ошибки прежних биологов: дело идет не о рода, а о более сильно выраженных индивидах. Масса — только средство. Жизнь не есть приспособление внутренних условий к внешним, а воля к власти, которая, действуя изнутри, всё больше подчиняет себе и усваивает внешнее.
Наиболее сильные и счастливые оказываются слишком слабыми, когда им противостоят организованные стадные инстинкты, боязливость слабых, численное превосходство.
Боль есть интеллектуальный процесс, в котором, несомненно, находит своё выражение некоторое суждение, — суждение «вредно», суммирующее долгий опыт.
Интеллектуальность боли: она является выражением не того, что в данный момент повреждено, а того, какую ценность имеет повреждение в отношении к данному индивиду.
Ценность — это наивысшее количество власти, которое человек в состоянии усвоить, — человек, а не человечество! Человечество, несомненно, скорее средство, чем цель. Дело идет о типе — человечество просто материал для опыта, колоссальный излишек неудавшегося, поле обломков.
