Положим, мы хотим истины — почему же лучше не лжи?
Одно из основных очарований каждой теории составляет то, что её можно отвергнуть: этим-то она и привлекает утонченные умы.
Что обыкновенно делают философы: они берут народный предрассудок и преувеличивают его.
Фатализм слабовольных делается необыкновенно красивым, когда умеет представляться в форме «религии человеческого страдания»: это выражение «его хорошего вкуса».
Немногие имеют возможность быть независимыми: это преимущество сильных.
Не следует ходить в церковь, если хочется дышать чистым воздухом.
На какую бы точку зрения философии мы не стали теперь, отовсюду обманчивость мира, в котором мы думаем, что живем, есть ещё наиболее верное и прочное из всего того, что может охватить наш взгляд.
Ведь это не более чем нравственный предрассудок, будто истина имеет более цены чем иллюзия; это даже хуже всего доказанное предположение из всех существующих на свете.
Что заставляет предполагать, что есть существенное различие между «истинным» и «ложным»! Разве не достаточно допустить существование степеней видимости или более светлые и тёмные оттенки и общие тона иллюзии?
Никто не будет считать какое-либо учение истинным только потому, что оно делает счастливым или добродетельным. Счастье и добродетельность — не аргументы.
«Благо» перестает быть благом, когда о нем говорит сосед. И как могло бы существовать еще «общее благо»? ... То, что может быть общим, всегда имеет лишь малую ценность.
Любопытство остается приятнейшим из пороков.
Любить человека ради Бога — это было до сих пор самое благородное, самое возвышенное чувство, которого достигли люди. Что любовь к человеку без какого либо освящающего намерения есть лишняя глупость и скотство.
«Познание ради познания» — вот последняя ловушка, расставленная нам нашей моралью. — Таким образом мы снова целиком запутываемся в ней.
Привлекательность познания была бы ничтожна, если бы не приходилось по пути к нему преодолевать столько стыда.
Гениальный человек невыносим, если кроме гениальности не обладает по меньшей мере двумя качествами — способностью быть благодарным и чистоплотностью.
Кто презирает самого себя, тот всё же при этом ещё и уважает себя, как презирающего.
Ужасно умирать от жажды посреди моря. Уж не хотите ли вы засолить вашу истину, чтобы она перестала утолять жажду?
Женщина научается ненавидеть в той же мере, в которой теряет способность очаровывать.
Кто хоть раз не жертвовал собой ради своей доброй славы?
Стыдиться своей безнравственности — это первая ступень лестницы, на вершине которой будешь стыдиться своей нравственности.
Очень умным людям начинают не доверять, если видят их в затруднении.
На свете нет моральных явлений, есть только моральное истолкование явлений.
Защитники преступника редко бывают артистами своего дела, чтобы использовать в пользу клиента красоту ужаса его поступка.
Наше тщеславие труднее всего задеть, если задета наша гордость.
Ты хочешь заслужить его расположение? Сделай вид, что теряешься перед ним.
Невероятное стремление к половой любви и стыд в этом стремлении в корне отравляют женщине все перспективы.
Где нет места для любви или ненависти, там нет и крупной роли для женщины.
Тот, кто радуется стоя на костре, торжествует не над болью, а над тем, что не чувствует боли там, где её ожидал. (Притча)
Если нам приходится о ком-нибудь менять своё мнение, то мы жестоко вымещаем на нём то неудобство, которое он нам этим причинил.
Больше всего бываешь наказан за свои добродетели.
Кто не умеет найти дорогу к своему идеалу, тот живёт ещё более легкомысленно и дерзко, чем человек без идеала.
Один ищет акушера для своих мыслей, другой — человека, которому он мог бы помочь разрешиться ими: такого происхождение хорошего разговора.
В мести и любви женщина проявляет больше варварства, чем мужчина.
Брюхо мешает человеку прямо сейчас возомнить себя Богом.
Наше тщеславие требует, чтобы то, что нам удаётся лучше всего, все считали особенно для нас трудным. (К вопросу о происхождении многих видов морали)
То, что делается ради любви, делается вне сферы добра и зла.
Безумие у отдельных лиц является исключением; у групп, партий, народов, эпох — правилом.
Следует отплачивать за хорошее и дурное: но зачем же — непременно тому лицу, которое причинило добро или зло?
Мы недостаточно любим наше познание, если решаемся поделиться им.
Поэты бесстыдны по отношению к своим переживаниям: они эксплуатируют их.
Не бывает ненависти к человеку, пока считаем его ниже себя, и она появляется тогда, когда считаем его равным себе или выше себя.
Человек любит в итоге лишь свои желания, а не желаемое.
Никто не верит, что умные люди способны на глупости — какое нарушение человеческих прав!
Фамильярность человека, стоящего выше нас, ожесточает, так как мы не можем отплатить ему тем же.
«Не то, что ты обманул меня, а то, что я больше не могу верить тебе, потрясло меня».
«Это не нравится мне». — Почему? — «Потому, что я не дорос до этого». — Ответил ли так когда-нибудь хоть один человек?
Различные виды морали являются ни чем иным, как жестикуляцией наших аффектов.
Мы с незапамятных времён привыкли ко лжи. Или, чтобы выразиться добродетельно и лицемерно другими словами, — короче, более понятно: в нас гораздо больше творчества, чем это принято думать.
Ни одна мать не сомневается в глубине своего сердца, что в своем ребенке она родит предмет собственности, ни один отец не откажется от права подчинить его своим правилам.
Все виды морали, апеллирующие к отдельному человеку якобы его «счастья», являются ни чем иным, как правилами поведения в соответствии со степенью опасности, которая заключается в каждом человеке; рецепторами против его страстей, его хороших и дурных склонностей, в которых выражается желание власти и господства.
Некоторые сильные и опасные склонности, например, предприимчивость, отвага, мстительность, хитрость, жажда власти, которые дотоле, хотя и под другими названиями, не только почитались, но и воспитывались и прививались (потому что в них была необходимость на случай внешней опасности), кажутся особенно опасными теперь, когда для них нет громоотводов.
Все, что поднимает индивида над уровнем стада и внушает ближнему страх, называется теперь злом.
Императив стадного страха: «мы не хотим, чтобы наступил наконец момент, когда бы нам нечего было бояться!»
Современная европейская мораль есть мораль стадного животного.
«Равенство прав» во всякое время может превратиться в равенство в отсутствии прав.
Не следует быть слишком правым, если желаешь иметь смеющихся на своей стороне: крупица неправоты есть даже признак хорошего вкуса.
Разве наша жизнь не слишком коротка, чтобы скучать?
Весьма важно, чтобы было возможно меньше людей, думающих о морали, — следовательно весьма важно, чтобы мораль не сделалась вдруг интересной!
То, что хорошо для одного, вовсе не может быть непременно хорошо и для другого.
Какое дело женщине до истины! Ничто с самого начала не было столь чуждо, противно и враждебно женщине, как истина — её величайшее искусство есть ложь, её главная забота — призрак и красота. Сознаемся-ка мы, мужчины: мы почитаем и любим именно это искусство и этот инстинкт у женщин.
И разве не правда, что в общем до сих пор с наибольшим презрением «к женщине» относилась женщина же, а вовсе не мы?
«Друг мой, не позволяйте себе ничего, кроме безумных поступков, которые доставляют вам большое удовольствие!»
Черное одеяние и молчаливость делают умными всех женщин.
Умственное опошление народа уравновешивается тем, что ум другого делается глубже.
Остроумно молчать.
Умён тот народ, который выдает себя и позволяет считать себя за глубокого, неловкого, добродушного, честного, неразумного.
Лучшее, что в нас есть, мы не знаем, — его нельзя знать.
Есть истины, которые лучше всего познаются посредственными умами, потому что они более подходят к их уровню.
Благородная каста всегда бывала сначала варварской кастой: перевес её заключался не в физической силе, а в силе духа. — Это были более цельные люди (что на любой стадии развития означает: более цельные звери).
Жизнь по существу своему есть присвоение, нанесение вреда, насилие над чуждым, над более слабым, подавление, жестокость, навязывание собственных форм, воплощение в самом лучшем, самом мягком случае — эксплуатация.
Жизнь есть воля к власти.
«Эксплуатация» присуща не непременно испорченному или несовершенному и примитивному обществу как органическая основная функция — она является сущностью всего живого, следствием действительной жажды власти, которая и есть — жажда жизни. Пусть, как теория, это будет новшеством — как реальность это есть изначальный факт всей истории: насколько-то надо быть правдивым перед самим собой!
Опасность — мать всякой морали.
Эгоизм есть существенное свойство благородной натуры.
Для того, чтобы понимать друг друга, недостаточно пользоваться одними и теми же словами; надо ещё обозначать теми же словами один и тот же вид внутренних переживаний, надо иметь с собеседником общий опыт.
Почти в каждом психологе обнаруживается затаённая склонность к общению с будничными и уравновешенными людьми. В этом сказывается его хроническая потребность в исцелении.
Женщина готова верить, что любовь всемогуща, это наиболее свойственное ей суеверие.
Мы увековечиваем лишь то, чему уж недолго осталось жить, всё усталое и дряблое.
